* * *
Хисока стоял перед освещенным входом в полуподвальный ночной клуб. Вывеска была освещена, но не слишком ярко и на слишком броско. Похоже, что клуб существовал скорее за счет постоянных клиентов, чем привлекая случайную публику с улицы.
По закону ему заходить в этот клуб нельзя еще как минимум два года. И обычно Хисока закон не нарушал. Просто из принципа. Хотя с другой стороны, что изменится за эти два года для синигами, обреченного оставаться шестнадцатилетним мальчиком вечно?
Однако заходить в клуб по-прежнему не хотелось. Хисока не любил бывать в подобных местах: эмпату было тяжело переносить присутствие слишком большого количества людей рядом, а уж если эти люди захвачены сильными эмоциями, то и подавно. Однако ему нужно было узнать, что именно понадобилось его непутевому, но родному напарнику от Цуруко Ямакита - близкой знакомой Мураки.
Мальчик глубоко вздохнул, как будто собираясь нырнуть в воду, сжал фальшивое удостоверение личности в кармане курточки и вошел внутрь. Никакого фейс-контроля, никакой проверки документов - ничего. Хисока почувствовал себя обманутым. Похоже, всем было наплевать, имеет ли он право находиться здесь по закону или нет.
Не сказать, что помещение было забито народом, однако свободных мест ни за столиками, ни на татами практически не было. В основном посетители были парами. Сидящие за столиками разговаривали, изредка неторопливо целуясь. Те, кто переместился на пол, вели себя куда более раскованно. Хисока быстренько опустил огромные глаза в пол, чувствуя, что щеки его заливает краска. Он понимал, что ему надо подойти к бару и спросить хозяйку этого места, но это означало пройти через весь зал, и Хисока медлил. Вдруг мальчик увидел парня лет девятнадцати, явно направляющегося к нему. Хисоку это не сильно обрадовало, минуту назад, когда на него никто не обращал внимания, он чувствовал себя гораздо лучше.
- Добрый вечер, меня зовут Есико. Я здесь работаю. Вижу, вы у нас в первый раз, может быть я смогу вам как-нибудь помочь?
- Вообще-то мне нужна Цуруко Ямакита, Есико-сан, - поклонился Хисока, отчаянно стараясь игнорировать вид парочки на ближайшей циновке. Те от поцелуев давно уже перешли к более откровенным ласкам, и сейчас девушка уже практически расположилась на парне. Впрочем, судя по тому, что Хисока успел увидеть, сексом все-таки никто не занимался. Время от времени какая-нибудь парочка покидала свое место и отправлялась наверх или на улицу.
- Цуруко, да? - задумчиво переспросил парень, - Вообще-то Цуруко сейчас будет выступать, так что вам лучше подождать пока она закончит. Пойдемте, я подберу вам место поближе к сцене.
Хисока не успел возразить, что он совсем не уверен, что хочет оказаться поближе к сцене, также как не уверен в том, что хочет увидеть это выступление, Есико отправился сквозь зал, с удивительной легкостью маневрируя между столиками и не оставляя Хисоке другого выбора, кроме как следовать за ним. Конечно, обычно хозяйка заведения сама стриптиз не демонстрирует, но кто ее знает эту Цуруко? Кроме того, Хисока придерживался твердого убеждения, что от друзей Мураки всего можно ожидать. Один только Ория чего стоит, думал он, пробираясь вслед за Есико по направлению к скупо освещенной сцене.
Вообще-то обстановка к стриптизу не располагала. Она была слишком темной, глухой и интимной. Скорее в этом клубе было что-то от опиумного погребка.
Есико усадил его за столик почти вплотную к сцене и поспешно куда-то убрался.
На крошечное возвышение, называемое сценой вышла высокая женщина в нарочито броском костюме, украшенном блестками, и с щедро открытым декольте. Белые волосы рассыпались по ткани цвета свежей травы. Это была Цуруко Ямакита. Вообще-то Хисока уже видел ее однажды. Во время их с Орией поединка в КоКакиРю, но тогда она была для него лишь беглым образом - он не мог позволить себе такой роскоши, как разглядывать ее. Но вот голос ее запомнил, хотя она произнесла тогда всего одну фразу. В ответ на заявление Хисоки, обращенное к Ории, что он не примет победы в поединке, который на самом деле не выиграл, Цуруко посмотрела на синигами в упор и, не подходя к нему, негромко сказала: «Послушай, синигами, Ория взял в руки первый свой меч, когда твоя мать не только не знала, кого носит мальчика или девочку, но еще даже не была уверена, ложиться ей с твоим отцом или повременить. Даже если ты станешь тренироваться каждый день в течение ближайших двадцати лет, ни лучше Ории, ни даже равным ему ты не станешь. Так что бери карту, если хочешь спасти своего друга и помни, что не все поединки выигрываются катаной». Голос ее с легкой хрипотцой, казалось, проникал в самую душу.
На сцене стоял микрофон, но Цуруко судя по всему им не пользовалась. Да и то сказать - клуб был слишком уж небольшим, чтобы в микрофоне была какая-нибудь действительная необходимость.
Ее ждали - этого Хисока не заметить не мог. Разговоры смолкли, люди выжидающе уставились на сцену, полулежащие на татами приподнялись.
Цуруко медленно обвела глазами полутемный зал и запела. Голос ее - низкий, грудной, даже немного хриплый, - сначала звучал тихо и глухо, но постепенно в нем все больше проступала сила. Она пела на каком-то европейском языке, и слов Хисока не понимал, но все равно он чувствовал нарастающее волнение.
Der Brief den du geschrieben -
Er macht nicht gar nicht lang.
Du willst mich nicht mehr lieben -
Aber dein Brief ist lang
Zwölf Seiten, eng und zierlich -
Ein kleines Manuskript.
Man schreibt nicht ausfurlich,
Wenn man die Aschield gibt.
Глаза ее были полузакрыты. Губы кривились в страдающей улыбке, будто она сдерживала рыдания.
Цуруко закончила. Раздались одобрительные высказывания, видимо, аплодировать здесь было не принято. Она села за пианино, полилась ненавязчивая мелодия, и посетители вернулись к прерванным занятиям.
Практически рядом с Хисокой на циновке лежали двое мальчиков, крепко обнявшись и временами неспешно целуясь. Хисока мог бы поклясться, что младший из них едва ли старше его самого.
Он не заметил, когда место Цуруко на сцене занял ансамбль из юноши и девушки, которые что-то запели по-японски.
- Ты свободен, малыш?
Хисока вздрогнул, поспешно повернулся. Рядом с ним стоял молодой парень и чуть заметно улыбался. Пока Хисока судорожно пытался подобрать какой-нибудь подходящий ответ, к ним быстро подошел Есико, тронул парня за плечо и что-то прошептал на ухо. Парень понимающе кивнул и улыбнулся уже во весь рот Хисоке:
- Извини, я не хотел тебя обидеть.
Есико тоже улыбнулся, и они отошли. Хисока глубоко вздохнул.
Не успел он перевести глаза на сцену, как перед ним оказалась Цуруко. На лице у нее застыла усталая улыбка, обращенная разом ко всем окружающим, здоровавшимся с ней.
- Цуруко Ямакита - это я, бэби. Ты хотел поговорить?
- Да, мэм…
Она опустилась на стул рядом с мальчиком. Перекрывая звук песни со сцены, раздался женский голос. В нем было столько мелодии и ритма, что он тоже казался похожим на песню. И далеко не сразу Хисока понял, что эта женщина просто предельно близка к оргазму.
Цуруко усмехнулась и покачала головой.
- Так о чем ты говорил?
- Ну… я… я хотел…
Смешливые глаза цепко ощупывали Хисоку, и от Цуруко не укрылось, что ему неприятно было слышать эти звуки, чувствовать эту предельную эмоциональную открытость.
- Вот что, малыш, пошли-ка наверх. Там тише.
Пробираясь к лестнице, она окликнула Есико, и, когда тот обернулся, показала ему глазами куда-то в угол, парень понимающе кивнул.
В кабинете звуки клуба были слышны приглушенно. Она села на табуретку у пианино.
- Меня зовут Куросаки Хисока, - запоздало представился синигами.
- Я помню, - сейчас Цуруко выглядела совсем по-другому. Чересчур яркий сценический макияж старил ее, на скуле под слоем пудры все еще виднелся кровоподтек. - Что ж, бэби, я слушаю.
- Сегодня к вам приходил мой напарник - Асато Цудзуки.
- Это он тебе сказал?
Хисока чуть порозовел.
- Нет…
- А откуда ты знаешь?
Хисока покраснел еще больше.
- Взломал базу данных о перемещениях синигами на Чиджоу.
Цуруко весело рассмеялась, но на лице мальчика не возникло даже подобия улыбки.
- Ну, допустим такую гипотезу, что приходил. Учти только, что я твою догадку не подтверждаю.
- Но и не опровергаете?
- Нет. И можно на «ты».
Хисока неторопливо кивнул. Цуруко искренне любовалась им. Конечно, по части внешности ему до Цудзуки было далеко - Хисока был обычным человеком, а не полукровкой с демонической кровью и экзотической красотой. В Цудзуки чувствовалась непосредственность, эмоциональность, почти что взбалмошность. Цуруко была свято убеждена, что именно эти все качества и делали его неотразимым в глазах Мураки. Но самой Цуруко подобная детскость меньше всего нравилась в людях, и спокойная серьезность Куросаки была ей больше по душе.
- Мне нужно знать, зачем он был здесь. Что ему могло понадобиться от тебя, Цуруко?
- Не пойдет, малыш. Мы же договорились, что его приход ко мне это просто гипотеза. Так что тебе лучше спросить у самого Цудзуки.
- Он не скажет.
Цуруко смерила подростка долгим взглядом.
- Ладно. Попробуем по-другому. Лучше скажи, что действительно тебя волнует, а я скажу есть ли у меня какая-нибудь информация об этом или нет. Конечно, если считать, что он был у меня, бэби.
- Конечно, - легко согласился Хисока.
Цуруко подошла к бару и налила себе в стакан какой-то неопознанной Хисокой жидкости.
- Будешь что-нибудь? Вино, шампанское, пиво?
Подросток снова покраснел.
- Нет, спасибо. Я не пью.
- На твоем месте, - проворчала Цуруко, вновь садясь на табуретку, - я бы пила, курила и трахалась. Ты же синигами, тебе это все уже не сможет повредить… - она рассмеялась, однако, Хисока даже не улыбнулся. «Надо последить за своими шутками. Последняя, судя по всему, пришлась ему не по вкусу», - Так почему ты так переживаешь за своего напарника?
- Цудзуки стал странным, - медленно начал Хисока, - он ведет себя… по-другому… это трудно объяснить… Ну просто, не так как раньше, понимаешь?
Женщина кивнула.
- И сны, - продолжал Хисока. По мере рассказа зеленые глаза открылись все шире и шире и как-то остекленели, будто он впадал в транс, - ему снятся сны…
- Такое бывает, когда спишь, - согласилась Цуруко, но взгляд ее становился все более заинтересованным.
- Ему и раньше снились кошмары, - не глядя на нее сказал мальчик, - но сейчас это по-другому… Все стало по-другому… Я просыпаюсь не от его криков, а от ужаса, который он испытывает. И когда я бужу его, он выглядит даже не напуганным, а… как будто вернулся с того света, понимаешь?
- Но, бэби, - мягко сказала Цуруко, - ему крепко досталось, конечно, его нервы немного не в порядке сейчас.
Хисока помотал головой.
- Нет, Цуруко. Если бы Цудзуки снилось, что он пережил на Острове… или просто Остров… - это не напугало бы меня так сильно. Это было бы естественно, так что я бы, конечно, волновался за него, но… не так. А ему снится что-то… непонятное.
- Что? - спросила Цуруко, не только из любопытства, сколько из желания посмотреть на лицо Хисоки. Его выражение все время ускользало от нее. Казалось, что лицо мальчика меняется каждый раз под влиянием света, тени, любого движения или просто так… в зависимости от настроения, видимо.
- Он не рассказывает. Говорит, что мало помнит. Ему снится кровь, боль, смерть и… серые люди.
- Серые люди? - на этот раз Цуруко всерьез заинтересовалась. Хисока кивнул.
- Я понимаю, как это странно, но именно они снятся ему из раза в раз. Цудзуки говорит, что ему кажется, будто остальной сон меняется, но серые люди остаются в нем всегда.
- Серые люди… - снова повторила женщина.
- Придуманные люди… - пробормотал Хисока. Цуруко вопросительно посмотрела на него, - Так говорит Цудзуки, - пояснил он в ответ на этот взгляд, - так он их называет. Придуманные люди… Цуруко, мне страшно! - внезапно воскликнул он.
- Тише, милый. Чтобы не происходило с Цудзуки, тебе никак не следует терять голову. Послушай, я думаю, тебе неприятно об этом слушать, но Мураки… он однажды побывал на Острове…
- Вот как? - сухо спросил Хисока, - я этого не знал.
- Когда он вернулся, он тоже вел себя некоторое время… довольно странно. Я думаю, что Остров как-то влияет на людей… на их психику. Потом его поведение снова стало нормальным.
- Правда? - теплоты в голосе мальчика не прибавилось.
- Ну, насколько это вообще возможно для Мураки, - признала Цуруко и звонко расхохоталась.
Хисока фыркнул, но уголки его губ даже не дрогнули.
- Знаешь, почему я так внимательно смотрю на твое лицо, бэби? - продолжила Цуруко, ставя на пол между ними поднос с сэндвичами.
- Нет, - спокойно сказал мальчик, - и лучше не говори - так я смогу думать, что ты смотришь, потому что тебе этого хочется, - в изумрудных глазах проскользнули лукавые искорки, не вполне гармонировавшие со строгим выражением лица.
- Конечно, я смотрю, потому что мне хочется, малыш, иначе не смотрела бы! Но еще мне хочется понять, какое оно все-таки, твое лицо. Оно все время меняется. Каждое мгновенье. Тебе никогда об этом не говорили, бэби?
Хисока вздрогнул. Рука замерла на полпути от подноса. Цуруко мысленно матернулась: похоже, она все-таки допустила бестактность. Но откуда, черт подери, ей было это знать? В конце концов, то, что лицо постоянно меняется, еще не может послужить причиной превращения в синигами. Хисока молчал так долго, что Цуруко уже вообще не рассчитывала на ответ.
- Знаешь, Цуруко, - посмотрел он на женщину, - мне всего шестнадцать лет.
- Я помню, что мне тоже когда-то было шестнадцать, - согласилась она, - с одной стороны это - прекрасный возраст, с другой - никогда не чувствовала себя так ужасно, как тогда.
- Да, это так, - кивнул Хисока, - дело в том, что я еще не умею правильно реагировать на многие вещи. Вот как сейчас. Мне надо было просто сказать, что да, один человек говорил мне об этом, и все, а я…
(// -Твое лицо постоянно меняется. Каждый миг оно уже немного другое. Тебе кто-нибудь когда-нибудь говорил об этом? Сейчас, в бликах алой луны оно еще прекрасней. Ты вырастешь в красивого юношу… Вернее мог бы вырасти…
Голос нежный, ласкающий. Слова маленькими теплыми струйками обвивают сердце, заставляя его быстро-быстро колотиться от счастья и ужаса. Молодой мужчина смотрит на Хисоку с легкой полуулыбкой. В лунном свете он кажется прекрасным и удивительным видением, лунным духом. Кожа его бледна и тонка настолько, что кажется матово-прозрачной, как мрамор высшего качества, и будто бы чуть заметно светится изнутри. Шелковые, мягкие пряди волос падают на изящное лицо. Неожиданно сильные руки держат Хисоку, так что он не может даже пошевелиться.
- Я не хотел, чтобы такое произошло, если тебя это утешит. Двойное убийство никак не входило в мои планы. Зачем ты только вышел в парк этой ночью? Как жаль.
В голосе искренне соболезнование, странно убаюкивающее, как гипноз.
- Я могу зарезать тебя прямо сейчас. Как будто сработал серийный убийца, - и незнакомец показывает глазами на лежащую в луже крови девушку. Он наклоняется так близко к лицу Хисоки, что мальчик чувствует кожей его дыхание. И это ощущение завораживает. От него по всему телу бежит дрожь ужаса и… чего-то другого, - но разве такая смерть для маленького красивого мальчика? Как жаль, - повторяет убийца, - ты еще так молод. Сколько тебе? Одиннадцать? Двенадцать? Тринадцать? - Хисока чувствует, что язык его, как и ранее все мышцы, отказывается повиноваться. Будто бы что-то странное проникло в его мозг, и призрачные пальцы перебирают мысли,- Да. Тринадцать. Хорошее число, - улыбка становится более явной, - Хорошо. Ты веришь в магию чисел? Три - божественное число. Я даю тебе три года. И послушайся моего совета: проведи их… Нет. Делай, как знаешь. Конечно, у тебя семья. Любящие родственники. Тебя ведь любят?
Хисока вздрогнул. Слова, произнесенные нежным голосом, ударили по самому больному месту. Сказать он по-прежнему ничего не мог, но огромные зеленые глаза наполнились слезами, которые медленно заструились по бледным в лунном свете щекам.
- Вот как? Ну что же… такое тоже бывает. Ждать нечего. Скоро луна скроется за предрассветными тучами, а я хочу видеть все.
И Хисока не знает отчего его все-таки трясет: от ужаса или оттого, что то, как убийца удерживает его предельно похоже на объятие. Может быть, мальчика кто-нибудь когда-нибудь и обнимал, но припомнить он такого не мог. Сильные пальцы стаскивают с худеньких плеч мальчика халат, и щеки Хисоки вспыхивают горячей краской - на нем больше ничего нет.
- Ты красивый, - вкрадчиво и ласково шепчет мужчина и аккуратно опускает тело мальчика на землю. Нежные пальцы осторожно гладят лицо Хисоки, повторяя контуры носа, губ, век. Одна рука прижимает запястья Хисоки к земле. А во второй внезапно вспыхивает сталь и вонзается в хрупкое мальчишеское тело. Хисока пытается выгнуться от горячей алой волны боли, захлестнувшей все его существо, но мышцы не повинуются. Разрезы неглубокие, только чуть-чуть рассекают кожу, и крови совсем нет, но каждое новое прикосновение лезвия кинжала обжигает как каленым железом. Мальчику хочется корчиться и биться, как в агонии, но он не может, не может даже кричать, только беспомощно лежать, распростертым на земле.
И долго еще красная луна освещает обнаженное тело лежащего мальчика, его рот, изломанный в беззвучном крике, широко открытые глаза, наполненные слезами боли; и склонившегося над ним, как над любовником, мужчину, неторопливо вырезающего на коже ребенка знаки Девятого Магистрата.
Хисока очнулся, когда незнакомец положил его на прохладные простыни в его собственной комнате. Кожа по-прежнему горела огнем боли. Мужчина наклонился над ним, так низко, что губы его почти касались губ мальчика, дыхание обжигало нежную кожу, и тихо прошептал:
- Спи спокойно. Теперь ты забудешь эту ночь. И у тебя останется три года.
Он вышел через дверь в сад и оглянулся с порога. Луна осветила всю его фигуру.
Мураки Кадзутака.//)
- Ты так побледнел, бэби… - обеспокоено заметила Цуруко, - с тобой все нормально? Прости, если брякнула что-нибудь не то. Со мной такое бывает. Последнее время слишком часто. Если хочешь мне отомстить, давай поговорим о лошадях - это очень болезненная для меня тема. Одна из них меня однажды укусила…
- Наверное, это была лошадка из карусели в парке? - поддержал игру Хисока.
- Нет, это был большой сивый мерин - муж той самой кобылы, чей бред вошел в анналы истории. Продолжай, мальчик, ты на правильном пути…
Они поболтали еще немного о лошадях и не только, а потом Хисока заметил, что ему пора и встал.
- Что ж пока, бэби. Было приятно пообщаться. Правда. Заходи как-нибудь, если будешь в моих краях. Подберем тебе кого-нибудь… Выбор тут… роскошный - она озорно подмигнула, но Хисока не улыбнулся в ответ.
- До свидания, Цуруко. Мне тоже было приятно с тобой поговорить.
Он развернулся, готовясь к телепортации.
- Бэби, можно тебя спросить кое о чем?
Он серьезно посмотрел на женщину и кивнул.
- Почему ты никогда не улыбаешься? Тебе не хочется или… или ты не можешь?
Хисока несколько секунд смотрел прямо в глаза Цуруко, а потом просто растворился в пространстве, так ничего и не сказав.
* * *
Цудзуки пытался прийти в себя, но сердце колотилось так, как будто хотело вырваться из груди. В голове сплошная черная пустота, а в глубине этой пустоты - ужас. Наконец синигами достаточно очнулся, чтобы осознать, что он сидит на собственной кровати в своей комнате, что рубашка абсолютно мокрая от пота и что его кто-то крепко обнимает. Цудзуки прерывисто вздохнул. Хисока...
- Я кричал?
- Нет, я просто почувствовал...
Юноша кивнул, не поднимая лица с плеча напарника. Хисока - эмпат, конечно, он почувствовал.
Какое-то время они молча сидели в темноте. Сквозь тонкую, как паутина, ткань рубашки Хисока чувствовал жар тела юноши и дрожь, продолжавшую сотрясать тонкое тело.
- Что тебе приснилось?
Цудзуки отрицательно помотал головой.
Ему снилась кровь. Кровь тех, кого он любил. Этой крови было так много, что она затопила всю комнату, пропитала постельное белье, а потом накрыла Цудзуки с головой, залилась в рот, в нос, заставив захлебнуться. И, уже проснувшись, он продолжал чувствовать соленый металлический вкус во рту. Он видел их всех мертвыми... Хисока, Ватари, Рука... Мураки... Ему снились голоса, твердившие, что это он виновен в их смертях, что это он убил их.
Ему снились серые люди.
- Цудзуки... Послушай, это ведь просто сон. Тебе нечего бояться...
Цудзуки слушал и не слушал. Его по-прежнему била дрожь, и синигами почти бессознательно крепче прижимался к Хисоке, задумчиво гладящего его по темным растрепанным волосам и нежно убирающего прядки, прилипшие к мокрому от испарины лбу.
И Хисока не мог убедить синигами, что это обычные дурные сны, которые и раньше появлялись у Цудзуки каждый раз стоило ему разволноваться. Обычные сны такими не бывают! Эти кошмары были до безумия реальными. И ощущения в них были реальными - он по-настоящему задыхался и захлебывался. И сейчас горло ломило, как будто он хлебнул морской воды. "Или крови" - мрачно подумал Цудзуки.
Вчера он попробовал принять снотворного, надеясь, что уснет без сновидений. Но все вышло еще хуже - кошмар ему приснился, а вот проснуться Цудзуки никак не удавалось. Хисока смог разбудить его, только вылив на синигами стакан воды.
- Иди спать, Хисока. Я в порядке.
Хисока посмотрел на него и покачал головой. Цудзуки был бледен как простыня, даже подрагивающие губы побелели до синевы. Под глазами чернели круги.
- Может мне остаться с тобой?
- Не надо. Спасибо.
- Ладно, - с сомнением в голосе произнес Хисока. Вид напарника в таком состоянии заставлял его чувствовать себя беспомощным, - помни, что все, что ты видишь - это только сон. Это не реально, Цудзуки, понимаешь?
Однако Цудзуки не ответил. Все его внимание было поглощено небольшим пятном крови, которое он заметил на одеяле.
* * *
Мураки проснулся оттого, что его трясли за плечо. Он открыл глаза, чувствуя, что ресницы неприятно склеились, и увидел крупным планом встревоженное лицо Марико.
- Тебе что-то приснилось, Мураки…
Он сел на кровати и потер виски.
- Я кричал?
- Нет. Но ты метался, как будто тебе больно…
Он кивнул и потянулся к тумбочке за сигаретами, чуть не смахнув очки.
- Мураки, - нерешительно коснулась его обнаженного плеча Марико, тоже садясь и прижимая одеяло к груди, - с тобой все в порядке?
- Да, - не колеблясь, ответил он, - все хорошо. Просто страшный сон. Ложись.
Он осторожно выскользнул из постели, накинул шелковый халат и подошел к окну. Присел на подоконник и закурил, безо всякого интереса глядя на ночной пейзаж, который видел, по меньшей мере, тысячу раз.
Он метался, как будто ему было больно... Ну, еще бы! Распятие на кресте… Он видел распятие на кресте… Причем распятым был он сам. Во сне человек не чувствует боли, а Мураки чувствовал все: начиная от гвоздей, вбитых в тело, и заканчивая палящим жаром беспощадного солнца, которое, казалось, сжигало кожу дотла. Неудивительно, что он метался. Проклятье, руки до сих пор болят!
Мураки докурил сигарету и лег обратно в постель. Теплое тело женщины плотно прильнуло к нему. Он обнял Марико, чувствуя, как быстрые руки начинают скользить по его телу. Мураки усмехнулся и поцеловал ее. Марико недвусмысленно потерлась об него бедрами.
Они занимались любовью. Чувствительное тело мужчины с готовностью отвечало на ласки и прикосновения и наслаждалось, сознание куда-то ускользнуло, оставив только эмоции и ощущения. И это было прекрасно. Потому что в этой игре самая большая опасность исходила от сознания.
Марико громко застонала, цепляясь за плечи любовника, и чувствуя ответ его тела.
Они лежали на простынях, стараясь успокоить дыхание. Потом женщина перекатилась к Мураки и через несколько мгновений задремала, положив голову ему на плечо. Мураки не спал. На какое-то время ему удалось забыть о приснившемся кошмаре, но сейчас он снова ощущал боль и смятение. Мураки поднес руки к глазам и, ничуть не удивившись, в слабом свете ночника увидел на ладонях страшные раны. Стигматы.
* * *
Цудзуки занимался уборкой.
Данное событие происходило нечасто и заслуживало упоминания в ежегодном списке "Уникальных мероприятий истекшего года". Синигами преследовал двойную цель. Во-первых, это было уже почти необходимо, а во-вторых, он надеялся таким образом отвлечься от мыслей о кошмарах, преследовавших его.
Сейчас, при свете дня, треволнения по такому ничтожному поводу, как дурной сон, казались Цудзуки на редкость глупыми.
Внезапно, выдвинув один из ящиков стола, юноша увидел вещицу, привлекшую его внимание. Это был небольшой медальон на тонкой цепочке. Цудзуки взял его в руки и поднес поближе к глазам. Медальон был в виде круглой тонкой пластинки ярко-золотого цвета. Синигами задумчиво повертел его ловкими пальцами. Он не имел не малейшего представления, чей это мог быть медальон, но мог поклясться, что сам никогда раньше его не видел. Он перевернул украшение и увидел изящные иероглифы, выгравированные на пластинке.
" Я есть твой страх. Я есть ты. Корми и вызволяй меня." И ниже: "Закон молчания да не будет нарушен".
Цудзуки пожал плечами и нарочито громко хмыкнул. В абсолютной тишине, внезапно охватившей комнату, хмыканье это даже его самого заставило вздрогнуть. Синигами показалось, что освещение вокруг померкло, будто солнце зашло за тучу.
Юноша неосознанно передернул плечами, швырнул медальон назад в ящик и поспешно захлопнул его.
* * *
- Он не приедет! - в сотый раз повторила Цуруко.
- Подождем еще, - невозмутимо ответствовал Ория, вынимая длинный мундштук трубки изо рта и выдыхая тонкую струйку дыма.
Раз в год каждый из Девяти Магистров устраивает праздник для обитателей, учеников, выпускников Девятого Магистрата и не только. Что-то вроде бенефиса, как говорит Цуруко. Время для каждого праздника отводит Верховный Магистр, что дает ему возможность отыграться.
В этот раз под раздачу попался Магистр Песнопений - довольно эксцентричный немолодой уже француз, никому впрочем, не причинявший особого вреда - Кейшер отвел под его праздник день в период Осеннего Поста, что с какой стороны не посмотри было не самым удачным временем.
По обычаю приглашения получают все, кто когда-либо учился у этого Магистра. Получили приглашение и Ория, Цуруко и Мураки. Цуруко не сомневалась ни секунды - она очень любила Магистра Песнопений. Ория поддержал ее - он всегда очень четко придерживался установленных обычаев и правил. Мураки неопределенно сказал, что «подумает».
- Он не приедет! - в сто первый раз заметила Цуруко.
- У него еще есть время, - Ория снова вынул трубку из рта, - Я хотел поговорить с тобой, пока Мураки нет.
- Валяй, - сделала приглашающий жест Цуруко.
- Ты ведь виделась с Асато?
- Да, - коротко ответила женщина, начиная понимать, куда дует ветер.
По тонким губам Ории скользнула усмешка.
- Что ж ты не вставляешь своих излюбленных словечек, Цуруко?
- В серьезных делах я тиха, - спокойно ответила она.
- Знаю. И… как он тебе показался?
- Он хорошенький, но не более того. По рассказам Мураки я ожидала чего-то сверхъестественного, а Цудзуки… он милый, да… приятный мальчик… с характером судя по всему, но до того же Родерика ему далеко.
- Ах, Цуруко, - тихо заметил Ория, - чтобы понять всю красоту императора Хотохори, надо смотреть на него глазами самурая Корина. А Родерик был пустышкой.
- Не спорю. Но красивой пустышкой.
Они помолчали. Цуруко закурила сигарету.
- Не стоит, - спокойно сказал Ория, - Мураки не любит, когда ты куришь.
- Но его же здесь нет, верно?
- Как сказать, - невозмутимо заметил воин, - вот эта машина, похоже, его.
- Fuck! - Цуруко поспешно затушила сигарету.
Машина остановилась рядом с ними. Мураки открыл дверцу и коротко бросил:
- Садитесь.
- И тебе тоже добрый вечер, - пробормотала Цуруко, залезая внутрь.
Мураки пропустил ее замечание мимо ушей, дал какие-то указания водителю и опустил звуконепроницаемую перегородку между салоном и шофером.
- Опять курила? - это слово-удар было уже направлено в сторону Цуруко.
- Да, мамочка, - за это она удостоилась неодобрительного взгляда со стороны друга.
- Умрешь - не приходи ко мне жаловаться.
- Интересно, как бы мне это удалось? - пробурчала Цуруко сквозь зубы. Ория неприметно прижал покачал головой, он уже понял, что Мураки не в духе.
- Почему ты взял водителя, Мураки? - спросил воин, стремясь увести разговор подальше от нервных тем.
- Осень. Темнеет быстро, и зажигают фонари. Не хочу вести машину по трассе.
- С каких это пор? - не удержалась Цуруко
Мураки не ответил и задернул занавески.

* * *
Цунэ Коба, тихо покашливая, медленно шел к кабинету хозяина. Привычки крепко въедаются в плоть и кровь людей. Двенадцать лет прошло с тех пор, как хрупкий шестнадцатилетний мальчик остался единственным хозяином этого дома, а Цунэ по-прежнему мысленно называет его «молодым господином»…
Господин Кадзутака приехал неожиданно, зимой он редко бывал здесь, и слуг в доме не держали. Однако Цунэ жил тут постоянно, следил за домом, вел нехитрое хозяйство, готовил дом к времени, когда хозяин приедет и, как правило, с пассией или с друзьями. Мураки почти никогда не приезжал в свой дом в Киото один. Коба его понимал - этот дом слишком большой, он рассчитан на многочисленную семью, на множество людей, а молодому человеку одному здесь должно быть скучно. Впрочем, Мураки на одиночество никогда не жаловался, ему как будто вполне хватало книг, кукол, документов.
Он постучался и по привычке хорошего слуги подождал, пока глубокий хрипловатый голос ответил:
- Входите, Коба-сан.
Мураки сидел за столом, и скупой свет предзимнего солнца освещал его фигуру. Весь в белом, с платиновыми волосами и бледной кожей, с сигаретным дымом плавающем вокруг его головы - он был похож на замечтавшегося ангела.
- Вам пришла почта, господин Кадзутака.
- Распечатайте, Коба-сан. Что там? - взгляд серых глаз был рассеянным, лицо отстраненным.
- Письмо от господина Косароки. Он приглашает вас сегодня вечером на встречу ученых Киотского университетского научного комплекса.
Мураки выдохнул тонкую струйку дыма.
- Споры ни о чем людей, у которых не хватает смелости проверить собственные измышления на практике. Маститые академики, которые уверены, что, просидев по сорок лет в своих кабинетах, они многое узнали о науке. Люди, которые обвиняют любого со своеобразным подходом в шарлатанстве. Скучно.
- Письмо от господина Кея Солланта. Приглашение на вечеринку.
Мураки чуть повернулся, луч солнца сверкнул в рубинах его сережек.
- Компания актеров, художников и прочей «богемы», которые считают, что, шокировав неразборчивую публику глупой и ребячьей выходкой, они стали причастны к творчеству, а, попробовав секса в разных позах - узнали что-то о страсти. В танцах девочек Ории и песнях госпожи Ямакита искусства больше. Скучно.
- Письмо от госпожи Сэйонары…
- Коба-сан, вы знаете, какой сегодня день?
- Разумеется, господин Кадзутака. Сегодня 26 ноября.
Мураки снова затянулся.
- 26 ноября. Ноябрь, Коба-сан, месяц мертвых. Этот месяц всегда приносит несчастье.
Взгляд его смотрел мимо старого слуги. Он помолчал. Цунэ смотрел на господина Кадзутаку с пониманием. Конечно, в такой день…. Мураки, тряхнув платиновыми волосами, откинул голову и затушил сигарету:
- Что же пишет госпожа Сэйонара?
*
- Я не приду ночевать, Коба-сан. Останусь в городе.
- Очень хорошо, господин Кадзутака.
Мураки шел по улицам Киото, сжимая в руках три букета белых хризантем, и недоумевал, правда ли он надеялся, вопреки всему, что приезд в Киото облегчит его состояние. С чего бы это? Он ведь знает, что есть только одно спасение… Наступили самые тяжелые дни поста - сегодня были третьи сутки воздержания от приема воды. К тому же в доме его детства слишком много дверей…
Он пришел на знакомое кладбище и положил три букета на три могилы. Мураки ненавидел ноябрь. Ноябрь приносит несчастье. Ноябрь - это месяц мертвых.
А смерть Мураки ненавидел еще больше.
*
Он все-таки отправился на званый вечер госпожи Сэйонары. Хотел уйти пораньше, но Сэйонара насмешливо кольнула его:
- Да вы как будто хотите попасть домой до темноты, Мураки?!
Тот молча поклонился. Собственно так оно и было, но говорить этого Мураки не собирался. Потому что в противном случае последовал бы самый страшный вопрос: «Почему?». А ответить на этот вопрос Мураки не мог. Вернее мог, но его ответ породил бы еще больше вопросов.
Такси привезло, когда уже стемнело. Его квартира на двенадцатом этаже. Интересно - каждый новый этаж это тоже граница? Потому, что тогда Мураки неуверен, не упадет ли он в обморок в лифте. Эта мысль пришла ему в голову, когда в дверях
(на границе)
ему чуть не стало дурно. Консьержка подняла голову.
- Господин Кадзутака! Добрый вечер.
- Здравствуйте, Харука-сан, - сказал он, прижимая пальцы к вискам.
- С вами все в порядке? - в голосе девушки было беспокойство, - Вы так бледны.
- Голова болит, - через силу улыбнулся Мураки. Голову, и правда сжимало, будто обручем, ужасом. Лезвие, которое подходит к нему на границах. Все ближе и ближе. Уже касаясь кожи. Не боль страшна - ожидание. А уж когда граница двойная между улицей и домом, между светом и тьмой…
Именно такая граница ждала его наверху. В его квартире был погашен свет. А он точно оставлял его включенным.
И Мураки почувствовал, не понял, просто почувствовал, что в квартире кто-то есть. Он машинально сунул руку в карман, и тут же вспомнил, что его пистолет лежит запертый в ящике письменного стола. Когда нервы издерганы, носить оружие противопоказано. Десять к одному, что пулю получит не тот, кто этого заслуживает, а тот, кто попадется под руку - Харука, например.
Мураки стиснул зубы, чувствуя, что на висках выступил пот, и включил свет. На секунду он прикрыл глаза, а потом…
- Цудзуки!
*
Дом, в котором Мураки Кадзутака в свое время купил квартиру, был построен в новом районе небоскребов. Немного на окраине, но зато с двенадцатого этажа виден весь Киото. Старая столица Японии. И виден был очень хорошо, так почти всю поверхность стен занимали окна - огромные, со стеклами-хамелеонами такими, что не нужны занавески - довольно сложно подобрать их под окна которые начинаются чуть выше уровня пола и заканчиваются вплотную к потолку.
Здание имело форму цилиндра, на каждом этаже - всего одна квартира - престижная проектировка. Хотя Мураки приходило в голову, что в смысле пожаробезопасности это не дом, а чистая смерть. Лестницы нет, только лифт, который останавливается непосредственно в каждой квартире. Комнаты имеют формы секторов и все выходят в кольцевое пространство около лифта, которое при некоторой натяжке может считаться за прихожую.
И сейчас в этой прихожей на полу сидит синигами, скорчившись болезненным комком.
- Цудзуки…
Мураки подошел к нему, опустился на колени и обнял за плечи, прижав к себе. Цудзуки всего колотит, он часто и неровно хватает воздух губами, как рыба, которую вытащили из воды. Наконец поднимает огромные глаза полные слез на Мураки. Пересохшие губы шевелятся, собираясь что-нибудь сказать, но мужчина прижимает пальцы к его рту. Молча. Он и так все знает. Синигами снова измученно опускает веки. Мураки задумчиво, с непривычной жалостью, гладит его по волосам, как ребенка.
- Пойдем, Темнокрылый Мотылек. Пора поговорить.
Цудзуки едва держится на ногах, и Мураки, по-прежнему обнимая его за плечи, буквально тащит в первую попавшую комнату, на кухню, по дороге скидывая плащ. Впервые за все эти дни мужчина чувствует себя уставшим настолько, что сил, кажется, нет даже на страх. То ли это из-за поста, то ли просто организм исчерпал силы бороться, то ли отчего-то еще…
Мураки отпускает себя настолько, что позволяет себе вздрогнуть, проходя в дверь. Цудзуки, почувствовав судорогу его тела, поднимает голову и обеспокоено смотрит ему в лицо. Мураки только невесело, но искренне, улыбается. Цудзуки понимающе кивает и опять закрывает глаза.
Они сели на диван, не разжимая объятий.
- Ну что, Цудзуки…- это даже не вопрос. Чего спрашивать, когда и так все понятно.
Цудзуки все еще дрожит. Машинально он оглядывается по сторонам, и прямо напротив дивана видит зеркальную кухонную панель, в которой отражается сидящий Мураки, но не он сам. Юноша дергается как от удара и, со стоном закрыв лицо руками, разражается судорожными рыданиями. За эти недели вся выдержка растаяла. Воля сломлена. Он плачет, вжимаясь в белоснежную рубашку. Мураки продолжает гладить синигами по голове.
- Ну, перестань… Хватит… Не поможет, Цудзуки, не поможет… У жизни не вымолишь пощады…
- Ты видишь…? Скажи мне, ты видишь?! - задыхаясь, сквозь рыдания, выдавил Цудзуки.
Мураки посмотрел на зеркальную панель, но ничего такого не увидел. Диван. На диване двое молодых людей. Разве только объятия их куда более тесные, чем это позволено приличиями, но больше ничего странного. А Цудзуки отчаянно настаивает на ответе.
- Да, Цудзуки. Вижу.
У Цудзуки вырывается новый поток слез. На этот раз от облегчения. Значит, он все-таки не сошел с ума.
Мураки снял очки и положил их на стол.
- А теперь расскажи мне все, Цудзуки.
Синигами последний раз всхлипнул. Несколько раз пытался собраться с силами, но ничего не выходило. Все слова убежали с языка.
- Я… не знаю, как начать…
- Давай я помогу, - Мураки все еще чуть заметно улыбается. Усталой улыбкой, - Начну за тебя. Это началось после того, как ты уехал с Острова…
Цудзуки открыл, было, рот для возражения и вдруг понял, что Мураки прав. Это началось после того, как он побывал на Острове. И это осознание сработало, как катализатор, и слова нанизываются одно на другое. Цудзуки рассказывает все, что пережил за эти недели, снова вздрагивая от ужасов, навеянных воспоминаниями. Мураки перебивает его только раз, когда Цудзуки говорит о своих снах.
- Серые люди… - хрипловатый голос с легкой насмешкой.
- Откуда ты знаешь?! - синигами вскидывает голову.
- Потому что то же самое и в моих снах. Продолжай, Цудзуки. Я слушаю тебя очень внимательно.
И Цудзуки рассказывает дальше: о снах, о голосах, о зеркалах. Наконец он заканчивает, и молча крепче прижимается к мужчине.
- Все?
- По-моему, да - шепчет в ответ Цудзуки.
- Посмотри в зеркало.
Юноша несмело оборачивается и видит… себя. В объятиях возлюбленного-врага, таких крепких, что он буквально сидит на коленях у Мураки. Но главное, что ощущение угрозы, шедшее от зазеркалья исчезло.
- Мураки… почему…
Тот снова улыбается. В голосе - почти издевка, но не над синигами.
- Закон молчания не должен быть нарушен, Темнокрылый Мотылек.
- То есть… все так просто? Мне нужно было просто рассказать любому человеку…?
- Нет, любовь моя, любому бы не получилось. Тебе бы не поверили. Рассказать можно было только тому, кто знает о происходящем сам. Мне.
Они сидят, молча. Потом Цудзуки поднимает голову, чтобы посмотреть Мураки в глаза.
- Значит с тобой… то же. Рассказывай.
Взгляд Мураки скользнул мимо прильнувшего синигами и уперся в темноту за окном, где горели огни города, казавшиеся такими далекими.
- Тебе не казалось странным то, что стало нашим кошмаром, до этого не внушало нам никакого страха? Ты самое прекрасное существо, которое я видел - тебе ли бояться зеркал, Темнокрылый Мотылек? Или это говорит о страхе увидеть свою истинную сущность, настоящие чувства и стремления? Не знаю. Моим любимым состоянием всегда были двусмысленные ситуации, когда при некоторой ловкости и умении все можно повернуть так, как тебе хочется, когда одна и та же фраза может быть и издевкой и признанием… Это - игра, в которой либо можно выиграть - все. Или проиграть - но тоже все, вплоть до собственной жизни. Только такая игра и имеет для меня смысл. Любовь или ненависть. Жизнь или смерть. Компромиссов не бывает. Беда в том, что я всегда был фанатиком.
В любой игре есть правила. Приятно бывает устанавливать эти правила самому. Но когда правила уже существуют, это тоже позволяет свободу. Некоторые правила можно изменить. Какие-то - обойти. Бывает можно и сломать.
Но самое упоительное - проскользнуть по самому рубежу этих правил. На самой грани - но не нарушить. Такая игра дорого стоит. Это игра на границе. Танец… с катаной на краю пропасти.
Теперь все по-другому. Каждая граница - пытка для меня.
- Граница?
- Двери и окна - они отделяют одно пространство от другого… тень - граница между светом и тьмой… полночь - граница между днями. Каждый раз меня как будто разрезает пополам. Сначала это было просто легким беспокойством, что-то вроде опасения… Призрак ужаса. Потом хуже… ты сам знаешь, как это происходит. Каждый раз, переходя границу, я уже по-настоящему ощущаю лезвие. Чувствую, как оно вот-вот пронзит тело, распорет мышцы и завибрирует, застряв в позвоночнике. Вижу его. Чувствую запах металла. Слышу свист распарываемого воздуха. Не боль важна - страх. Я не боюсь боли, Цудзуки, но ожидание, когда ты ничего не можешь сделать, сводит с ума.
- Да.
- Границы… Ну и сны, конечно… Придуманные люди… Голоса… Некоторые из них говорят на гахрбрихском наречии…
- Я его не знаю.
- Ты немного потерял, Цудзуки.
Цудзуки медленно закидывает голову назад, на плечо Мураки, и скользит кончиками пальцев по его лицу.
- А это тоже граница?
Мураки не ответил, но серый взгляд теперь смотрит прямо на синигами. Цудзуки зарывается пальцами в платиновые пряди и отводит их, открывая бесчувственный изуродованный глаз.
- Ужасен? - с легким намеком на горечь спросил Мураки.
- Нет. Совсем нет, - и правда, Цудзуки он совсем не кажется пугающим.
И Мураки с тенью улыбки на бледных губах качает головой в ответ.
*
- А почему все это происходило?
- Есть правило, Цудзуки. Никто из людей материка не выбирается живым с Острова Неназванных. И если уж кому-нибудь так везет, что в дело вступают Серые люди - стражи Острова за его границами. Они вытаскивают из воспоминаний человека какой-нибудь пугающий образ и превращают его в настоящий кошмар. Иллюзии. Но некоторые иллюзии - это не совсем иллюзии.
- То есть эта тварь могла все же убить меня?
Мураки снова качает головой.
- Не знаю насчет «убить», но долго ты бы не выдержал. И в один прекрасный день тебя нашли бы перед зеркалом мертвым. Для избавления от этого проклятия, надо чтобы кто-нибудь выслушал, что происходит. И поверил бы. Но закон молчания не должен быть нарушен - в рассказы об иллюзиях никто не поверит. Кроме того, конечно, кто сам пережил такое.
- Ты ведь уже был на Острове, Мураки? - задумчиво спросил Цудзуки, неосознанно теребя белую ткань пиджака.
- Да.
- Как же ты тогда избавился от проклятия?
Тело мужчины отчетливо напряглось. Однако Мураки почти сразу взял себя в руки.
- Если хочешь, Темнокрылый Мотылек, как-нибудь я расскажу тебе. Но не сейчас. Для одной ночи страхов многовато.
Цудзуки сидит тихо, положив голову на плечо Мураки и не замечая, как тонкие сильные пальцы гладят его по шее. Вернее замечает, но шевелиться ему не хочется.
- Твои иллюзии исчезли? - негромко спрашивает его мужчина.
Цудзуки снова посмотрел в зеркало.
- Да. А твои?
Мураки, не выпуская синигами из объятий, потянулся и выключил свет. Ничего.
- Тоже.
В огромные окна проникало немного света улицы, и глаза быстро привыкли различать предметы. Цудзуки чувствовал себя как-то странно. Он попытался отстраниться от тела Мураки. Но тот легко вернул его на прежнее место. Мураки был сильнее, да и то сказать, Цудзуки не очень-то сопротивлялся.
- Раз ты уже был на Острове, ты знал, что это случится?
- Бесспорно.
«Знал - и все же приехал, чтобы спасти тебя» - прошептал Цудзуки нахальный внутренний голос.
- Почему же ты ничего не сказал мне? Не нашел меня? Ты же знал, что мне… плохо…
- Это ты должен был найти меня. Я ждал. Не появись ты еще недели две, я, конечно, разыскал бы тебя.
- Две недели?! - от возмущения Цудзуки снова дернулся в кольце сильных рук. Бесполезно, - Да я за это время уже бы свихнулся!
- Ну нет, Темнокрылый Мотылек, - вкрадчиво сказал Мураки, - На вид такой хрупкий, а на самом деле - сильный. И прекрасен так, что глаз не отвести, - осторожная рука мягко отвела темные прядки от лица, - Тебя невозможно заставить склониться, Цудзуки. В глубине души, я должен признать, что мне оказана честь любовью к тебе.
Цудзуки поднял на него расширенные удивлением глаза. Мураки осторожно погладил его по щеке, а потом склонился и нежно коснулся рта. Цудзуки приоткрыл губы навстречу, но глаза оставались широко открытыми и изумленными.
Какая-то часть сознания твердила, что это невозможно и бесчестно, что он должен все это прекратить. Немедленно. Сейчас же. Но другой голосок, давно шептавший на ухо, сейчас обрел силу и утверждает: «Кому и что ты должен? Тебе же не хочется сопротивляться! А это так просто - уступить ему, и хоть один раз почувствовать, наконец, что же это такое отдаваться любимому…»
И Цудзуки сдается. Пусть все случится. Раз уж все произошло так. Раз Мураки оказался на Острове, чтобы спасти его. Раз сегодня отчаянная телепортация принесла его именно в Киото. Раз Мураки приехал именно сюда. Раз уж они встретились…
Послушно откидывает голову назад, поворачивается, пристраиваясь… отвечает на поцелуй, так страстно, как только может. Веки предательски скользят вниз….
Это уже даже не поцелуй, а целый фейерверк: от глубоких и страстных, почти грубых, почти укусов, когда языки сплетаются в неистовом желании, до нежнейших, как крыло бабочки, прикосновений губ к губам. Они целовались, пока не перестало хватать воздуха, пока под сомкнутыми веками не заполыхали огненные пятна, пока не заболели губы…
Мураки неторопливо расстегивал рубашку любовника, не забывая зацеловывать обнажавшуюся кожу, Цудзуки выгнулся под жгучими, влажными прикосновениями, и, не выдержав, досадливо застонал, схватил его за руки и нетерпеливо дернул в стороны. Оторванные пуговицы заплясали по полу. Мураки оторвался от него:
- Заждался, любовь моя? - голос с хриплыми, страстными нотками, будто огнем прошелся по всему телу. Цудзуки резко потянул мужчину на себя, вцепившись в плечи. Мураки с гортанным смешком повалил его на диван.
И были ласки, и были прикосновения, давно желанные и от этого еще более остро-сладкие. Цудзуки уже не сопротивляется, на самой грани пика, стонет почти непрерывно, закинув голову назад, подставляя горло под поцелуи, или под укусы, или под лезвие кинжала - ему сейчас уже все равно. Мураки с нежеланием отрывается от его губ и трется лицом о щеку любовника, как довольный кот, шепчет на ухо какие-то словечки, от которых голова кружится все сильнее и сильнее.
Тело Цудзуки становится таким чувствительным, как будто вся кожа превратилась в одну сплошную эрогенную зону. Он ластится, забыв обо всем под тяжестью тела любовника. Руки и губы, ставшие нетерпеливыми ласкают и теребят затвердевшие и потемневшие соски. Пальцы скользят все ниже.… И Цудзуки выгибается дугой, чувствуя, наконец, желанное прикосновение к плоти, освобожденной из тесного плена одежды.
Он отвечает на каждую самую мимолетную ласку, стараясь подарить Мураки такое же наслаждение, извивается под ним, мешая ласкать себя, задыхается от переполняющих ощущений, от жара, заполнившего до предела. Мураки так же глубоко гортанно смеется, гладя на разгоряченного Цудзуки, и не торопится прекращать поддразнивающие ласки.
- Тише, любовь моя, не торопись,… потерпи…
Но Цудзуки уже не может терпеть - ему тесно в собственной коже, он еще ближе притискивает к себе любовника, так что и миллиметра свободного пространства не остается и едва не кричит от умелых рук, губ, прикосновений и поглаживаний, которые перестали вдруг дразнить, и ласкают властно и требовательно. Сбивчивое дыхание Мураки перешло в стоны, потом почти в хриплый крик.
Сладкое поглаживание по всей длине горячих нервов, стало быстрым, нервным… пальцы сомкнулись на пылающей коже. Свободной рукой Цудзуки обхватил мужчину за шею и прижал его голову к себе, чтобы кончить, не разрывая поцелуя.
Пик все ближе… вот уже самая грань, за которой высшее наслаждение, оргазм. И в момент первой оглушительной судороги все мысли вылетают у Цудзуки из головы, остается только безумное наслаждение и желание.
Он уже не помнит ничего: ни друзей, ни врагов, ни жизни, ни смерти - все забыто, все унесено потоком страсти. Кажется, судороги бьют их одновременно, в едином ритме…Пальцы становятся мокрыми, а все тело будто истекает потом. Громкие стоны смешиваются в одно, страстные крики прорезают тишину ночи.
Цудзуки едва дыша откинулся на диван. Горячее дыхание Мураки щекотало шею, и хотелось смеяться и рыдать от расстроенных нервов и ослепительного счастья плоти и души. Туман понемногу рассеивался, и Цудзуки уже понимал, что они оба практически полностью одеты, что лежат на узеньком неудобном диванчике, так что Мураки волей-неволей не может лечь рядом и продолжает лежать сверху. Он поднял голову с диванчика и поцеловал платиновые волосы. Мураки приподнялся на локтях, глядя в расширенные растерянные фиолетовые глаза.
- Что теперь, Темнокрылый Мотылек? И пяти минут не прошло нашего с тобой первого секса, а ты уже жалеешь?
Цудзуки отрицательно покачал головой. Он не жалел. И увидел, как неуловимо просветлело лицо Мураки.
- Пошли в постель, - тихо шепчет тот.
Цудзуки послушно кивает. Хотя ему приятно лежать и так.
Он удивлен, что Мураки удалось поставить его на ноги, после пережитого колени подгибаются. Однако стоило им дойти до коридора, непрерывно целуясь, как желание, казалось бы только что выжатое до остатка, снова захлестывает его с головой. Он перехватывает инициативу, с силой прижимает Мураки к стене, срывает рубашку, целует глубоко, сходя с ума и сгорая от причудливого танца языков, потом отстраняется и смотрит на бледное лицо, в серые глаза, в которых сейчас светится откровенная страсть.
- Такой взгляд кого угодно сведет с ума, любовь моя. Не смотри на меня так, Цудзуки, - серьезно-насмешливо говорит Мураки, обнимая синигами за талию, - а то я тебя изнасилую прямо в коридоре на полу.
Несколько мгновений Цудзуки неотрывно смотрит на него, а потом, пьянея от бесстыдного желания и ощущения полной безнаказанности, улыбается и говорит, приблизившись к лицу Мураки так, что дыхание обжигает кожу:
- А кто возражает? Я не против.
И сползает на колени на пол. Мураки смотрит сверху вниз в темные, шальные от наполнившей страсти глаза, протягивает раскрытую ладонь к лицу синигами, и, став внезапно очень мягким, покладистым, Цудзуки по-кошачьи ласково скользит по ней.
- Цудзуки… - дыхание у него сбивчивое, неровное… Мураки аккуратно придерживает его за плечи, - подожди…
- Не хочу ждать, - перебивает он, фиолетовые глаза сияют безумным светом, - хочу попробовать тебя… почувствовать… всего…
Мураки усмехается и не мешает уже раздевать себя.
- Я был уверен, Цудзуки, что из тебя такое надо будет клещами тянуть…
Цудзуки, не отвечая на насмешку, прижимается к любовнику, касается языком нежной кожи. Влажным языком скользит по всей длине горячей плоти, сам возбуждаясь от нескромного и такого прекрасного ощущения. Сильные руки зарылись в темные волосы, гладят лицо, удерживают голову, подсказывая нужный ритм. И Цудзуки стонет, беря его в рот целиком.
Мураки запрокидывает голову назад, прикрывает глаза, выгибает дугой спину, и начинает ровно двигать бедрами навстречу наслаждению, которое приближается с силой цунами. Цудзуки ласкает его ртом, языком, губами, пальцами, и хочется еще. Юноша хмелеет от такой откровенной близости и хочет большего. Еще - касаться, еще - ласкать. Безумие… безумие… восхитительное, сладкое безумие… Он смотрит на запрокинутое лицо Мураки, наслаждается ощущением его кожи, впитывает его вздохи, в каждом из которых сквозит возбуждение…
Мураки уже не сдерживается, убирает руки с головы любовника, чтобы не удерживать больше, однако, Цудзуки, кажется, серьезно говорил, что хочет ощутить его вкус.… Он не отрывается ни на секунду, даже чтобы дыхание перевести. Не отрывается тогда, когда Мураки уже не выдерживает и судорога выгибает его…
Цудзуки по-прежнему сидел на полу, с трудом переводя дыхание от возбуждения, бушующего внутри и не находящего выхода. В голове ни единой связной мысли, только безумное желание. Чего? Чего угодно, только бы снова слиться в единое целое. Он едва осознает, как Мураки поднимает его с колен, благодарно целует, шепчет что-то на ухо. Его губы снова ласкают лицо Цудзуки, шею, изгиб плеча. А потом руки легко пробегают по всему телу, не забывая потереть соски, погладить очертания ребер, а затем ладонь ложится на пах… гладит… уютно успокаивается… и властно сжимает. Цудзуки с хриплым стоном хватается за плечи Мураки, чтобы не упасть, а тот со смехом сдергивает с синигами последнюю одежду и заталкивает в первую попавшуюся комнату.
Цудзуки рухнул прямо там, где был сорван последний клочок одежды, и ощущение возбужденного обнаженного тела, утонувшего в густом длинном ворсе ковра, заставило его сдавленно вскрикнуть. Мураки ложится сверху, придавливая его всем весом к полу, аккуратно целует лоб, виски, сомкнутые веки, скулы, изгиб нижней челюсти, скользит губами по губам, но отстраняется, когда Цудзуки тянется за ним, чтобы получить глубокий поцелуй.
- Не все сразу… - шепчет он, - не торопись… у нас еще целая вечность впереди…
Быстрые поцелуи у горла, в ямочке между ключицами, ниже… Влажный рот забирает темную твердую горошину соска и теперь безжалостно теребит его. Пальцы Мураки ложатся на губы Цудзуки, и юноша покорно облизывает их. Теперь мокрые пальцы в том же ритме начинают ласкать второй сосок, заставляя гнуться от удовольствия и стонать, умоляя продолжать. Наконец Мураки отрывается от его груди… Мучительно долгая цепочка поцелуев вниз по плоскому животу, а потом губы спускаются на бедра, пропустив самое главное… Цудзуки крупно, часто вздрагивает и жалобно стонет.
- Мураки…
- Подожди.
И все начинается по новой. Губы раззадоривают все самые горячие точки, заставляя каждую клетку ныть от желания, и снова не дотрагиваются до неудовлетворенной плоти, которая горит, налившись почти болезненным жаром.
В конце концов, через тысячу лет влажный язык будто случайно задевает чувствительную головку, вырывая у Цудзуки протяжный стон. Бедра нервно дергаются вверх, но Мураки отклоняется от прикосновения.
- Не шевелись.
И Цудзуки податливо опускается на пол, сдерживая конвульсивные рывки из последних сил, когда горячие губы, наконец, обнимают блаженно пылающую кожу, и Цудзуки умирает от каждого движения… раз за разом… но не двигается.
Мураки дразнит его, играет как кошка с мышкой, то подводя к самой грани, то отступая. И Цудзуки уже мало, что понимает, с губ слетают стоны, вздохи, бессвязные просьбы. Он, не замечая, одновременно умоляет и продолжать эту сладкую пытку бесконечно, и закончить побыстрее, чтобы, наконец, болезненное предвкушение сменилось настоящим счастьем…
Оргазм обрушился на него с внезапностью и силой взрыва, лишив и сил, и мыслей, и дыхания, унеся с собой разум и всю сдержанность, оставив только возможность неудержимо кричать и биться в сильных руках. А потом рухнуть на пол, беспомощно вытянувшись на роскошном ковре. Сердце как будто остановилось, а когда забилось вновь, Цудзуки чувствовал странную радостную легкость во всем теле, и нежные губы, ласково сцеловывавшие слезинки с его щек…
- Как ты? - голос у Мураки чуть севший.
- Хорошо… - еле слышно шепчет Цудзуки.
- Ты всегда плачешь, когда тебе хорошо, Цудзуки-сан? - насмешливо, но не язвительно, спрашивает Мураки, нежно целуя его в висок сквозь паутину влажных волос.
- Только, когда знаю, что это не может длиться вечно… - отвечает синигами, устраивая голову на груди любовника.
-Ах, Темнокрылый Мотылек, нашел, о чем плакать, - смеется тот, - глаза только портить. Не вечных вещей так много, а глаза - одни. И тоже не вечные. А твои глаза так прекрасны… как аметисты… - страстно шепчет Мураки между горячими поцелуями, заставляя Цудзуки снова изгибаться под ним, и стонать в рот, и страстно отвечать…
Туман, ставший уже знакомым снова застлал голову, и Цудзуки лишь на секунду вынырнул из него - отстранил любовника, заглянул в прекрасное бледное лицо, и требовательно спросить:
- А возможно, может? Может счастье быть вечным, Мураки?
Мураки улыбается ему ласково и пожимает плечами. А потом качает головой отрицательно.
- На земле нет ничего вечного, Цудзуки, - голос его, внезапно захолодевший, хотя губы продолжают улыбаться, бескомпромиссен. Мураки никогда не меняет свои твердые точки зрения на непонятные многоточия. Почти никогда. Надежда - не для него. Почти никогда.
И синигами, в котором больно отдается горечь и спокойствие этого голоса, не может не переспросить:
- Ничего?
- Ничего.
Мураки легко поднимается, оставляя синигами лежать на полу, и выходит из комнаты.
- А не на земле? - спрашивает синигами, зайдя в соседнюю комнату. Мураки, обнаженный, только плечи прикрыты рубашкой, стоит у огромного окна, глядя на ночной город, и курит, - Не на земле, Мураки? За гранью… жизни?
- Не знаю.
- Ты веришь, что влюбленные могут разделить вечность пополам?
- Не знаю. Раньше верил.
- Что изменилось?
- Появился ты, Цудзуки. Мне слишком хорошо с тобой. А все, что слишком хорошо - либо подделка, либо ловушка.
- Или любовь?
- Я люблю тебя, Цудзуки, - спокойно говорит Мураки, без малейшего пафоса, без рисовки, а синигами всего переворачивает от этих слов.
- Я тебя тоже… люблю, - видят боги, Цудзуки тяжело даются эти четыре слова! но он все же произносит их, и… все. Пути назад нет. Теперь что бы не случилось, эти слова сказаны, и взять их назад Цудзуки уже не сможет.
- Я знаю, - говорит Мураки, так не разу и не повернувшись к синигами.
- Разве этого не достаточно для счастья? - говорит Цудзуки, хотя сам знает, что нет, не достаточно. Слишком многое стоит между ними.
- Счастье… - Мураки усмехается - Я забыл, что это такое…
Цудзуки неслышно пересекает комнату. Кабинет, наверное. Подходит к Мураки, прижимается сзади, кладет растрепанную голову на плечо.
- Я тоже.
Мураки, наконец, поворачивается и смотрит прямо в огромные фиолетовые глаза.
- Будь по-твоему, Мураки, - продолжает синигами, - я не стану думать о будущем. Но сейчас, сейчас, ты меня слышишь? я хочу получить все счастье, что могу!
Мураки смотрит на него в упор. Брови его чуть вздрагивают. Уголки губ вздрагивают.
- Возьми меня… - хрипло шепчет Цудзуки в нежные губы.
Мураки смеется и снова принимается ласкать податливое тело настойчиво, неугомонно, до ярких всполохов в глазах, до вихря огненных искр, бегущему по низу живота, сладко сжимая и переворачивая все внутри. От вновь нахлынувшего возбуждения все тело жарко заломило, Цудзуки застонал, изгибаясь, изнемогая от ноющей пустоты внутри, которая требовала, чтобы ее заполнили, и быстрее, во имя всех богов быстрее! «Хоть бы ты не тянул в этот раз. Быстрее!» - безумным вихрем несется в голове у синигами. Потом. Ласки, нежности, мягкий шепот - все потом. А сейчас пусть будет только страсть, жадная, лишающая остатков разума, всепоглощающая - такая, которую он никогда не знал до этого.
Горячие поцелуи превратились в любовное покусывание, и Цудзуки снова задыхался, вскрикивая, подставляясь, кусаясь в ответ, забыв обо всем, когда нежные руки заскользили по бедрам.
Мураки обнял его за талию и легко поднял, усадив на письменный стол лицом к себе. Цудзуки немедленно обхватил любовника бедрами, и уже откровенно трется об него, всем своим видом показывая, что ему сейчас нужно. Губы кривятся в улыбке-стоне, ни на лице, ни в мыслях нет ни капли сожаления или смущения. Мураки ласкает его уже настойчиво, заставляя напряженные мышцы расслабиться и впустить вовнутрь его пальцы. Пока пальцы. Он останавливается, хочет дать Цудзуки привыкнуть, но это совсем не обязательно, и тот сам начинает двигать бедрами, чтобы получить скорее это пьянящее наслаждение, почувствовать, как удовольствие вытесняет первую боль. Мураки возбужденно смеется в ответ и начинает пронзать распластанного под ним синигами пальцами сначала осторожно, а потом все быстрее, все резче, заставляя того стонать громче, не пытаясь сдержаться, забывая обо всем на свете, кроме сводящих с ума рук.
- Быстрее… ну, пожалуйста,… хочу… ах….
В него входят медленно, буквально по миллиметру, а Цудзуки почти кричит и задыхается, когда, наконец, его нанизывают на твердую плоть полностью, растянув и заполнив до предела все внутри. И от первых медленных движений он напряженно выгибается, стараясь найти губы любовника. Мураки с первого же раза находит нужный угол, и каждый неспешный толчок ударяет в самое горячее местечко, и так сладко…
Дыхание обоих резкое, прерывистое, сливается в единое целое. Мураки из последних сил сдерживается, чтобы не ворваться грубо в покорное податливое тело, не начать жестко брать его. Цудзуки гнется и подается вперед, плотнее насаживаясь, уже желая яростного порыва страсти, чтобы потрясающе чувствительная плоть перестала мучительно гореть нестерпимым жаром.
По всей коже текут огненные ручейки, собираясь в самых чувствительных точках, которые Мураки каким-то внутренним чутьем угадывает одну за другой, даже те которые Цудзуки сам у своего тела не знал.
Они уже ни на секунду не разрывают поцелуев, глубоко ласкаясь языками, сталкиваясь в одном ритме с телами. Цудзуки крепко сдавливает плечи любовника, стоны перешли почти в умоляющие рыдания, в голове легко и пусто - близко к помешательству или обмороку.
Жалобные всхлипы превращаются в надрывный крик, когда движения наконец-то ускоряются, становятся сильнее, пронзают насквозь, и жар доходит до самого горла, заставляя беспомощно хватать воздух пересохшими губами. Мураки глухо вскрикивает, кусая губы, в такт собственным движениям.
- Сильнее… - бессильно выдыхает Цудзуки, конвульсивно сжимаясь, - еще… боги… еще… да, пожалуйста,… да, да, даа…
Он прогибается всем телом, помогая войти глубже, еще глубже, еще сильнее, еще резче, еще, еще… тело умоляет о разрядке, и он, изнемогая, шепчет все свои желания, совершенно бездумно, не стыдясь неприкрытого вожделения. Мураки смеется, низко, гортанно, и одновременно терзая жаркое местечко на шее губами, сжимает пальцами член любовника, и еще несколько толчков, уже не нежных и не щадящих, и тело в его руках забилось, захлебываясь криком, в изнуряющем оргазме. И неровные, частые спазмы горячих мышц, довели до экстаза и его…
- Опять плачешь?
- Нет… - отвечает Цудзуки все еще непроизвольно всхлипывая, уткнувшись во влажную шею Мураки.
Тот осторожно гладит его по голове, как ребенка, будто утешая...
- Так мы с тобой до спальни никогда не доберемся, Цудзуки-сан.
Синигами судорожно смеется.
- Мы были уже в столовой, коридоре, кабинете, гостиной… Сколько комнат у тебя в квартире?
- Шесть.
- Ну, тогда нам будет, чем заняться…
*
И в ночной тишине квартиры долго слышны звуки любви: невнятный шепот, сладкое воркование, прерывистый смех, так люди смеются не потому, что им смешно, а потому что они счастливы…. Согласные стоны, и шутливые споры, гортанные смешки Мураки, когда он отказывается сразу выполнять какую-то безумную фантазию любовника….
- Ты становишься бесстыдным, Цудзуки-сан…
- А на черта мне стыд?! - резко и задыхаясь, непохоже на самого себя, отвечает Цудзуки.
-Еще не так давно тебе бы такое и в голову не пришло…. И меня бы ты убил - предложи я такое…
- Мураки… замолчи! Лучше… проклятье…., да делай же!
- Ладно. Как ты хотел? Так? Так хорошо?
- Да… ооох….
- А так?
- Дааа! Только не останавливайся….
- Мы только начали…
*
На какое-то очередное его замечание Мураки смеется.
- Держаться за свои роли это так глупо. Какая разница, если обоим хорошо?
- То есть…
- Глупый. Иди ко мне.
В серых глазах нежность и мягкая насмешка. Цудзуки вдруг смущается и вжимается в шею лежащего под ним на кушетке мужчины.
На бледных губах играла легкая усмешка, когда Цудзуки внимательно смотрел на него, пытаясь поймать самые мимолетные ощущения. Бледная кожа, такая нежная и каким-то образом умудряющаяся оставаться сухой и прохладной даже после нескольких часов любовных игр, словно наливается изнутри жаром под прикосновениями Цудзуки. Мураки легко обнимает его, прижимая плотнее к себе, ободряя на проникновение.
- Тебе не больно? - обеспокоено спрашивает Цудзуки, не отрывая от любовника жадного взгляда. Он боится, что двигается слишком резко, но сил терпеть уже не осталось никаких. Или не было их с самого начала… слишком пьянящим для него оказывается это ощущение близости.
- Нет, все хорошо. Успокойся и наслаждайся, ты что, настолько боишься желаний тела? - и красивые губы гнутся в усмешке. «Он смеется. Боги! Он даже сейчас смеется надо мной!» - от этой мысли синигами становится удивительно больно.
- Мураки… боги… Мураки… - слова вырываются с судорожными рыданиями, тело его продолжает двигаться, а душа в полном разоре. - Это ведь только игра для тебя, верно, Мураки? Решил поиграть в любовь?
- Нет. Сейчас это не игра. И любовь к тебе действительно сильнее меня.
- Ты говоришь правду?
- Разве я когда-нибудь лгал тебе, Цудзуки?
От изумления Цудзуки едва не прерывает сладкие движения.
- Ты что издеваешься?!
Мураки смеется уже в открытую.
- Я не лгал. Манипулировал. Играл словами. Приводил в смятение. Но не лгал.
И Цудзуки понимает, что Мураки говорит правду. Он вообще довольно давно понял, что Мураки по натуре человек довольно правдивый. Из тех, кто лжет только по необходимости, не из желания порисоваться.
- Хватит, Цудзуки, такие разговоры не полезны.
- Я и не собираюсь разговаривать. - отвечает тот, усиливая толчки. Они ласкаются, целуясь, вжимаясь друг в друга, этот их раз медленен и неспешен, вместо изматывающей страсти - нежность, вместо криков и стонов - тихие вздохи и довольное мурлыкание, вместо требовательности - ласковые просьбы.
И долго еще Цудзуки не хочется вставать с кушетки, поднимать голову с груди любовника.
- Вот уж не думал, что ты так любишь заниматься любовью, Мураки. Ты всегда такой сдержанный, а сейчас…
- Я так долго ждал тебя, Темнокрылый Мотылек…. Сегодня мой праздник. Кто же хочет быть сдержанным в праздники?
*
- Я так долго ждал тебя, Цудзуки. Я почти ненавижу тебя.
Цудзуки тихо смеется горловым смехом.
- Отомсти мне.
- Не искушай меня.
- Я хочу. И… ты, наверное, прав, я всегда боялся… своих желаний…
- Твое тело совершенно и создано для страсти, Темнокрылый Мотылек. Оно просто спало, а потом очнулось и потребовало своего.
В этот раз Цудзуки и, правда, будто сошел с ума. Он едва слышал собственные уже совершенно животные крики. Едва чувствовал неистовые движения собственных мышц. Пришел в себя только на секунду и понял, что кусает склоненного над ним любовника за плечо - сильно, как никогда в жизни не кусался. А Мураки смеется, и шепчет ему:
- Продолжай,… продолжай. Я же знаю, ты никогда не занимаешься сексом так, как сам этого хочешь.
И снова сплошной туман, темнота. Это уже злая страсть, не оставляющая места ни нежности, ни бережности. Они и, правда, словно двое животных извиваются на полу, меняют позы, прикосновение кожей к горящей коже и к ворсу ковра - дикое сочетание ощущений. Из груди рвется довольное, низкое рычание, потому что все слова давно потеряны. Цудзуки даже не чувствует экстаза, потому что это с самого начала было одним сплошным экстазом. Откуда-то из глубин тела поднялся жар, испепеляющий Цудзуки, не удовлетворяющийся ни руками любовника, ни губами, ни его плотью, ни членом, не утихающий даже после оргазма. Цудзуки уже не стонет, нет сил - то кричит, вцепившись в любовника и глубоко и сильно заталкивая его в себя, то еле слышно всхлипывает, царапая ласкающие его пальцы. И когда, наконец, это сумасшествие, не секс даже, безумное совокупление, дважды за раз доводит Цудзуки до пика, он падает на пол почти в обмороке…
Потом они долго лежат на полу прижимаясь друг к другу, наслаждаясь близостью друг друга. Мураки задумчиво перебивает темные прядки. Цудзуки мягко поглаживает кожу любовника и думает, что Мураки был прав. Его тело действительно спало. Теперь он думает, что оно спало все время до их встречи.
Секс никогда не играл большой роли в его жизни. На самом деле Цудзуки временами чуть ли не недоумевал, зачем вообще это нужно, если куда более интересно флиртовать, кокетничать, поддразнивать друг друга и не заходить дальше. Он всегда легко увлекался, но крайне редко, увлекшись, переходил границы полуюношеской влюбленности. И наоборот, люди, будившие в Цудзуки сексуальные желания, были практически безразличны ему эмоционально. Так и повелось в его жизни: либо духовная близость без сексуальных отношений, либо секс, неокрашенный эмоционально.
А потом появился Мураки и, как он умел, перевернул все вокруг, заставив синигами потерять голову от желания и… любви. Заставив Цудзуки хотеть его до дрожи, и душой и телом. Сметя все понятия о приличиях. Показав, что такое чувствовать неутолимый голод плоти, без прикрас, без ложной скромности, без обмана.
Пальцы Цудзуки скользили по идеальной гладкой коже, а потом вдруг наткнулись на неровный шрам между ребрами от удара кинжалом. Он вздрогнул.
- Это… это я?
Мураки усмехнулся и мягко поцеловал его.
- Я… прости… - сгорая от смущения, выговорил синигами. А впрочем, кто знал тогда, почти полгода назад, что этой ночью он будет стонать и сходить с ума, плакать от наслаждения, занимаясь любовью со своим врагом?
- Я стал любить тебя еще больше, - отвечает Мураки, поднимает Цудзуки на руки, и относит в ванную.
            *
Ночь за окном стоит по-южному темная, на бархатном небе сияют звезды. Они лежат на широкой кровати, молча и неподвижно, отдыхая от любви.
- Цудзуки…
- Что? - одними губами отзывается тот, не поднимая головы с груди Мураки.
- Ничего. Просто мне нравится, как звучит твое имя, Темнокрылый Мотылек.
- Почему ты так меня называешь? - спрашивает Цудзуки, крепче прижимаясь к любовнику.
- Ты похож на бабочку. Такой красивый, такой свободный, так же трепещешь, когда я тебя обнимаю, как бабочка в неплотно сжатом кулаке.
- Вот что значит настоящий маг, - заставляет себя улыбнуться Цудзуки, а потом называет свое настоящее Имя.
Глаза Мураки весело блестят.
- «Бабочка-траурница»…. Может, не стоило мне этого говорить, Цудзуки-сан?
- Я и не говорил. Ты сам догадался.
Мураки смеется и, наклонившись к Цудзуки, шепчет ему в ответ свое Имя.
            *
Мураки проснулся по его меркам довольно поздно, что, впрочем, не было странно, учитывая прошедшую ночь. Цудзуки рядом не было. Мураки не удивился.
Он встал, оделся, застегнув белоснежную рубашку на все пуговицы, но не завязав галстук. В квартире было тихо. Рубашка Цудзуки валялась там, где Мураки вчера сорвал ее. Это немного удивило его - он ожидал, что синигами уйдет, не дожидаясь, его пробуждения, но не раздетым же.
Мураки зашел в столовую. Цудзуки в одних только брюках стоял у окна и смотрел на прекрасную панораму города, расстилающуюся внизу. Мураки подошел поближе и обнял его за талию, чувствуя под руками обнаженную гладкую кожу. Цудзуки чуть дрогнул от его прикосновения, но не отстранился.
- Я смотрю на город. Так странно - столько произошло, а вокруг ничего не изменилось.
- Наша любовь, Цудзуки, не настолько греховна, чтобы из-за нее Киото рухнул, как Содом и Гоморра, - тихо ответил Мураки, зарываясь лицом в темные густые волосы.
- Наверное, ты прав. Как всегда.
Какое-то время они стояли, обнявшись, крепко прижимаясь друг к другу. Потом Цудзуки заговорил снова:
- И что нам теперь делать?
- Не знаю. Что-нибудь придумаем.
- Бесспорно, - в тон ему отвечает Цудзуки, Мураки слышит свое словечко из чужих уст и чуть слышно фыркает, как породистый кот...
          *
Мики зашел в одно из кафе в центре Киото и осмотрелся. Цудзуки позвонил ему и попросил приехать, и Мики, чудом уговорив Хисоку остаться в Департаменте, прибыл в древнюю столицу. Цудзуки уже сидел за одним из столиков, перед ним, конечно, тарелка с пирожными, вид у синигами был уставший, но вполне нормальный.
- Привет, - улыбается Цудзуки. Он какой-то взбудораженный и, кажется, немного смущенный.
- Здравствуй и тебе, если не шутишь, - насмешливо отвечает ему эльф, устраиваясь на стуле рядом, - Как чувствуешь себя, Цудзуки?
- Лучше, намного лучше. - он снова рассказывает всю историю, опуская, конечно, прошедшую ночь. И на этот раз Мики верит ему. Закон молчания нарушен.
- Ну что же, - отвечает он, закуривая папиросу, - рад, что все закончилось. Вернешься в Мэй-фу вместе со мной?
- Нет. Пока нет, - отвечает Цудзуки, отводя глаза, - скажи, пожалуйста, шефу, что мне нужен отпуск…
- Это связано с тем, что доктор Мураки три дня назад улетел из Токио в Киото? - обманчиво невинно спрашивает Мики.
Цудзуки поднимает на него расширившиеся глаза.
- С чего ты это взял?
Эльф недобро смеется.
- У каждого из нас в Департаменте есть свой талант. Хисока - эмпат, Ватари рисует, довольно страшненько, кстати говоря. Ты готовишь, причем отвратительно. У меня тоже есть талант… Я собираю информацию. Мне продолжать?
- Избавь меня от этого, - отвечает синигами, не задумываясь, как быстро манеры Мураки перешли к нему.
Эльф, уже серьезно, спрашивает его:
- Это связано с Островом? Да?
- Да. Это связано с Островом. И хватит об этом. Я не хочу говорить о Мураки, - нервно отвечает Цудзуки, поспешно заталкивая в рот пирожное.
Эльф долго смотрит на него и вдруг ухмыляется от уха до уха.
- Ты спал с ним!
Цудзуки подавился пирожным.
- Ты что, с ума сошел! Говорить тише не можешь?!
- Ты с ним спал. - на полтона ниже говорит Мики, - Да?
- Да! Только замолчи, пожалуйста.
- Охренеть. Хисока обалдеет от радости.
- Мики! - в ужасе восклицает Цудзуки, - ты же ничего ему не скажешь?!
Эльф качает головой.
- Может быть и нет. Но ты, родной мой, расскажешь мне все, что произошло. Все. В лицах.
- Перебьешься, - краснеет Цудзуки от жарких воспоминаний прошлой ночи, - купи эротическую газету, ты уже совершеннолетний.
- Ах, даже так?! - озорно подмигивает Мики. От щек Цудзуки можно было прикуривать, - впрочем, я так и думал. Ладно, можешь не рассказывать - я сам когда-то был молодым. Лучше скажи другое: ты собираешься сейчас остаться с ним?
- Да. Хотя бы на время отпуска. Я… мне не с кем не было так хорошо, Мики… никогда.
- Еще бы! У него, должно быть, большой опыт: с такой внешностью и таким темпераментом!
Цудзуки покачал головой.
- Нет, дело не в сексе. Не только в нем. И это не главное. Мне просто хорошо рядом с ним. Хорошо и спокойно.
- Рядом с таким человеком, как он не может быть спокойно. Никогда. - твердо заявляет эльф, - Рядом с такими испытываешь либо райское наслаждение, либо адскую боль. Причем попеременно. Ты уверен, что выдержишь это?
- Не знаю. Он любит меня.
- Может и так, но чтобы быть счастливым с доктором Кадзутакой нужно иметь более циничный ум и более черствую душу, чем у тебя, Цудзуки. Он… Такие люди рождаются редко, и любовь его - великий подарок. Но подарок этот несет боль.
Цудзуки задумчиво трет виски - Мики будто говорит языком его собственных опасений. Да еще Хисока…
- Он спас меня. Он был готов пожертвовать собственной жизнью…
- Самопожертвование - странная штука, Цудзуки. Человек, готовый на самопожертвование, часто считает себя вправе без зазрения совести жертвовать другими. Мураки…. Он очень умен, Цудзуки, он понимает, что далеко ушел по дороге отрицания добра и понимает, что многое потерял при этом. Его и в тебе привлекает, ты уж извини, твоя некоторая наивность и идеалистичность…
- Думаешь его отношение ко мне - не любовь? - спрашивает Цудзуки, до крови закусывая губы. Однако Мики неожиданно хмурится и пожимает плечами:
- Да нет. То, что он делал из-за тебя, он никогда не сделал бы только ради секса. Он тебя любит, но любовь такого, как он, может быть не менее разрушительна, чем ненависть. Хотя, может, вам и повезет…
- Мне кажется, я люблю его, - несчастным голосом прошептал Цудзуки. Эльф хмыкнул:
- Хочешь совет? Не сближайся с ним слишком сильно….
*
Когда Цудзуки вернулся, Мураки переодевался. Обернулся к синигами и странно тепло улыбнулся, как давно уже никому не улыбался. Цудзуки посмотрел на него, на тонкую высокую фигуру, на белые волосы, рассыпанные по лицу, подошел ближе и крепко прижался всем телом, спрятав лицо в изгиб шеи. Мураки что-то прошептал ему, но Цудзуки не слышал, сильнее и сильнее вжимаясь в него. Почувствовал цепочку на шее у Мураки, поднял глаза, увидел маленький христианский крестик и вспыхнул. Вчера, когда они занимались любовью, этот крестик падал ему на лицо, а он изгибался, смеялся и ловил его губами….
И тут Цудзуки отпускает. Шеф дал отпуск ему, а он даст отпуск себе самому. Цудзуки не хочет думать, будет ли ему больно потом. Он хочет быть счастливым. Сейчас.
*
Эти две недели превратились для Цудзуки в странно безмятежный праздник любви. Он честно выполнял данное самому себе обещание и не думал о том, что будет, когда время отпуска закончится, Мураки вернется в Токио, а он сам в Мэй-фу.
Мир был прекрасен. Любовь была прекрасна. Секс был прекрасен. Цудзуки впервые испытал, что не надо давить в себе природную страстность, которую куда как приятнее без остатка отдавать любовнику. Мураки, почувствовав, наконец, что синигами здесь, с ним, и никуда не денется, по крайней мере, в ближайшее время, расслабился и немного приоткрыл перед Цудзуки щиты отчужденности и холодности, которыми всегда отгораживал себя от окружающего мира. И оказался обаятельным человеком - начитанным, с тонким чувством юмора, хорошо знающим искусство и умеющим ценить красоту. О том, какие темные стороны сущности скрывает эта прелесть, Цудзуки заставил себя не думать.
Цудзуки с ним было удивительно просто и легко. Мураки не искал высоконравственных оправданий своим поступкам, не строил теорий, не донимал бесполезными вопросами…. Он просто был. И рядом с ним Цудзуки прекращал мучить себя бесконечными вопросами о собственной виновности перед всей вселенной и начинал жить в мире сам с собой, не чувствуя себя чудовищем, которому нет прощения. А такое дорогого стоит - это Цудзуки знал очень хорошо.
Но чаще они просто говорили, инстинктивно стараясь не касаться «рискованных» тем - их и так слишком многое разделяло. Однако и без того о чем поговорить находилось. Цудзуки раз за разом с удивлением обнаруживал, что рассказывает Мураки больше, чем кому-либо когда-либо за всю свою жизнь. Ему казалось, что Мураки должен бы утомиться этими бессвязными рассказами, но тот слушал с неизменным вниманием.
Две недели пролетели мгновенно. Цудзуки возвращался в Страну Мертвых, и при мысли о прощании, спазмами сводило горло. Он думал бы исчезнуть просто так, но не решился - хотя бы из благодарности за эти две недели счастья...
- Я хочу, чтобы мы оба понимали, - говорил синигами, и его нарочито сухой тон, не сочетался с подозрительно блестящими глазами и губами, зарозовевшими от страстных поцелуев, - то, что между нами было….
- Это было прекрасно. - спокойно перебивает его Мураки.
На это замечание у Цудзуки нашлось бы, по меньшей мере, штук двести разных ответов, но он выбрал самый короткий и самый честный.
- Да.
И потом, собравшись с силами, продолжил:
- Но это ничего не меняет между нами. И если Судьбе вновь будет угодно столкнуть нас….
- Мы будем сражаться так, как велят нам честь и преданность нашим желаниям. - снова перебивает его Мураки.
- Да, - снова повторяет Цудзуки, ощущая себя в каком-то кошмарном сне, от которых он порядком отвык за эти две недели.
- Да, - улыбается ему Мураки. А потом притягивает синигами ближе к себе и целует, целует, нацеловаться не может. А Цудзуки закрывает глаза, обмирая под чувственными поцелуями. И через несколько мгновений телепортируется, осознав, что если задержится еще хоть на секунду, уйти уже не сможет никогда. А у него есть обязательства перед многими людьми, и….
* * *
Пришедшая зима мало изменила климат Мэй-фу. Сакура все так тихонько устилала дорожки сада своими лепестками. Облака медленно бежали по совсем не зимнему высокому небу. Солнце бросало мягкие теплые лучи на землю.
Мало изменились дела Департамента. Гусе-син наперебой пищали по поводу архивов. Ватари постоянно делал «совершенно новые изобретения», о которых сообщал в самое неподходящее время, но заветный препарат по смене пола, так и не давался ему в руки. Шеф Коноэ временами посылал кого-нибудь из синигами на Чиджоу за рулетом с корицей. Вакаба выступала в роли всеобщего примирителя, а Авари в роли судьи. Мики курил папиросы и собирал информацию. Хисока упрямо доказывал всем, что он «не ребенок». Все было как всегда.
Только у Цудзуки появилась привычка порой как будто впадать в транс, глядя в никуда задумчивыми и чуть мечтательными глазами.
Во время одного из таких периодов к нему неслышно подошел эльф.
- Ты никогда не забудешь, если будешь все время продолжать вспоминать.
Цудзуки вздрогнул. Был уже поздний вечер, и в Департаменте никого не осталось.
- Я и не собираюсь ничего забывать, - резко возразил синигами и начал копаться в бумагах, надеясь, что Мики уйдет. Тот однако сел напротив него, закурил и пристально посмотрел на Цудзуки.
- Ну и долго ты еще будешь валять дурака, пытаясь обмануть себя и других? Отрицая свою любовь?
- Я… не обманываю…. - пролепетал Цудзуки, - И это не любовь…. Вожделение, безумие, страсть… не любовь.
- Ты сам-то веришь? Тогда мне больше нравится Мураки - он, по крайней мере, честен.
- Чего ты от меня хочешь?! - взвился Цудзуки, - Что мне делать?! Ты сам говорил мне не сближаться с ним, помнишь?!
- Помню, - ухмыльнулся эльф, - а хочешь теперь услышать мое мнение по поводу того, что ты сидишь здесь, киснешь, и потихоньку сходишь с ума, теряя свое счастье непонятно зачем?
Цудзуки опустил голову.
- Я не имею права на эту любовь. И Хисока…
Их отношения с Хисокой были напряженными. Развитой интуицией эмпата, тот не мог совсем не почувствовать, что произошло с его напарником в Киото.
- Э! Любви не нужны никакие права. Любят часто вопреки. А Хисока… он разумный мальчик, и любит тебя. Я думаю он сможет примириться. Не сразу, конечно… - эльф начинал горячиться, - послушай, Цудзуки, не всегда можно сделать так, чтобы всем было хорошо. Ты уже достаточно взрослый, чтобы это понимать. И жизнь не исчерпывается тупым «правильно-неправильно». То, что будет правильным для тебя, может оказаться неправильным для Мураки, и наоборот. И ты сам можешь быть прав с точки зрения работы или дружбы и не прав с точки зрения любви. А бывает, что правильного решения вообще нет, и приходится выбирать меньшее из двух зол.
Цудзуки сжал зубы.
- Между мной и Мураки все кончено.
- Ну и дурак, - спокойно ответил Мики
Эльф встал и раздавил папиросу, а от двери негромко сказал:
- Может так случиться, что второго такого человека ты не найдешь и за миллион лет. Поверь мне - я сам искал…
* * *
Зима на Чиджоу оказалась аномально холодной. В Токио даже выпала крошечная снежная крупка. В Киото шли ледяные дожди. Наступало Христианское Рождество.
- Как ты думаешь, Ория, Мураки на рождество останется в Токио?
- У Мураки с тех пор, как истекло его время с этим синигами, очень спокойный вид. Обычно у него такой бывает только, когда он что-то замышляет.
- Пожалуй. Хотела бы я знать, что именно?
- А я не хотел бы. Чем меньше мы знаем, тем лучше.
- Тебе не нравится Асато…
- Мне не нравится, что рядом с Мураки дух смерти.
- По-моему, Мураки сам о себе позаботится. Кроме того, его это, похоже, еще сильнее возбуждает.
- Эрос и Танатос всегда слиты во едино, а для Мураки особенно, - согласился Ория, - просто мне кажется, что он подвергает себя лишней опасности.
- Ничего не сделаешь, - вздохнула Цуруко, - ты же знаешь Мураки: если я чего-то хочу, и ты тоже хочешь, и Бог этого хочет, а Мураки сказал: «Нет!», то все будет так, как сказал Мураки.
*
Мобильный телефон зазвонил во второй половине рождественского дня. Мураки поднес тонкую серебристую трубку к уху.
- Доктор Кадзутака Мураки.
- Мураки… Приходи… христианская церковь с высоким крыльцом и скульптурами в нишах… ты мне ее показывал… я буду ждать…
Мураки положил телефон на стол и удовлетворенно улыбнулся.
*
Цудзуки стоял, дрожа от холода под темным плащом, и судорожно кусая губы до крови. Зачем он это сделал? Зачем? Почему забыл обо всем: о чести, о стыде, о совести - обо всем перед возможностью снова увидеть серые глаза и бледное лицо?
Сделал этот безумный отчаянный звонок, весь во власти нелепой надежды. Мураки не придет. Надежда не для него.
- Я идиот… - прошептал Цудзуки, - он не придет… Он ни за что не придет….
- Ты действительно идиот, Цудзуки-сан, если так думаешь, - произнес спокойный насмешливый голос сзади. Цудзуки стремительно обернулся и увидел Мураки в белом плаще, развевающемся на холодном ветру.
Он даже не понял, как уже оказался рядом с ним, почти вплотную. Мураки улыбнулся, подтянул его к себе и поцеловал не требовательно, но уверенно и настойчиво. И Цудзуки прикрыл глаза, наслаждаясь объятиями.
Наконец, Мураки выпустил его губы, и синигами еле слышно прошептал:
- Счастливого Рождества…
- Ты только за этим хотел со мной увидеться? - спросил Мураки, и в серых глазах плясали смешинки.
- Не только, - шепчет Цудзуки, и уже сам тянется поцеловать его, запуская пальцы глубоко в платиновые волосы, вдыхая горький запах знакомых духов, теми которыми начинало к утру пахнуть его собственное тело, так крепко они прижимались друг к другу во сне…
- Я тобой болею, - прошептал он прямо в нежные губы, все еще приоткрытые после поцелуев.
Мураки снова улыбнулся.
- Идем. Ты совсем замерз. Тут неподалеку можно заказать пирожные, Цудзуки-сан.
Юноша кивнул, чуть смущенно улыбаясь, прижимаясь к белоснежным складкам плаща. Мураки обнял его. Истинным Возлюбленным никогда не разойтись в хитросплетениях перерождений, они предназначены друг другу судьбой, и реинкарнации делят на двоих. Истинным Возлюбленным никогда не быть вместе, жизнь всегда разделяет их и сталкивает вновь, даруя блаженство и боль, любовь и ненависть, но только вместе.
Их фигуры растаяли в темноте.
Конец.